Беседа с сотрудниками СибРО 2 августа 1992 г.

дата: 2 августа 1992 г. Связанные статьи: ЗВЕНО

Сегодня я, разбирая бумаги по Борису Николаевичу Абрамову, нашла запись, которую сделала год тому назад, 25 августа 1991 года; я о ней совершенно забыла. Называется она «Звено». С вашего разрешения я её прочитаю, потому что это имеет непосредственное отношение
и к нему, и вообще — это положение как таковое.

«Иерархическое построение — по звеньям. Это — библейская лестница Иакова, по которой нисходят и восходят Ангелы. В Учении Живой Этики указано крепко уцепиться за ближайшее к нам звено. И это вроде бы понятно.

Но здесь начинают возникать затруднения, которые, если не осознаны и не устранены, могут привести к разрыву цепи, то есть к разрушению иерархического построения.

Что при этом надо осознать? То, что наше ближайшее звено в большинстве случаев не есть архат или один из членов Белого Братства, а наш сотрудник, немного более продвинутый на пути познания Живой Этики и обладающий более развитой духовностью, дающей возможность прохождения через него Луча Иерарха и передачи этого Луча, или Тока, вниз по цепи.

Это не значит, что он уже изжил все свои личностные недостатки и утвердил полностью все превосходные качества. Но важно то, что он стремится к этому непрестанно, что он находится в эволюционном процессе и что эти несовершенства не препятствуют ему крепко держаться за своё звено и не пресекают Тока, идущего сверху.

Быть учеником не просто и не легко. Прочитав в Учении указание "каждый имейте учителя на земле", многие кидаются на поиски такового, не задумываясь, готовы ли они к ученичеству. А без этой готовности наличие учителя не поможет. Что для этого нужно? Прежде всего — соизмеримость, то есть умение отличить малое от большого, ничтожное от великого и сосредоточиться на большом, отстранив малое. Не личность земного Гуру должна занимать внимание ученика, а те его качества и достижения, которые поставили его на определённую ступень лестницы Иерархии. Таким образом, с одной стороны, требуется уважение, а с другой — терпимость. Если эти качества развиты, человек может стать учеником; иначе цепь будет не крепка и при первом же испытании может порваться.

А испытания не замедлят. Тёмные не терпят стройности построения, какой является лестница Иакова, и всячески стараются эту гармонию нарушить. При этом они пользуются слабостями ученика, играя на них, как на клавишах, точно зная, какую нажать. Используются обидчивость, гордыня, самомнение, уверенность в своей правоте, недовольство, раздражение, склонность к критиканству. Эти свойства, если ученик с ними не борется, раздуваются до степени разрушительной. В результате ученик начинает бить по своему звену, не думая, что эти удары передаются по всей цепи и резонируют до самой Вершины. Обратный удар неизбежен.

Поэтому, перед тем как утвердиться на земном учителе, надо проверить себя, можешь ли ты вместить пару противоположностей: с одной стороны, принять своё звено без иллюзий, а с другой — являть должное уважение к нему и следование за ним.

В обоих случаях требуются качества справедливости и соизмеримости.

Это приведёт к успешному, плодотворному сотрудничеству, и такое иерархическое объединение послужит оплотом больших неотложных дел».

У меня был сон о Борисе Николаевиче. Я стояла рядом с ним — и приходилась ему по колено, а он выглядел как многоэтажный дом. И всё-таки он стоял на земле, и я стояла на земле. Высший Иерарх, видимо, не стоял бы уже на земле. А он всё-таки стоял, но высота его была со мной несоизмерима. Я ему по колено, представляете эту картину? То есть какое-то соотношение должно быть. Иногда оно бывает видимо или показано во сне, иногда не видимо, но тем не менее оно всё-таки существует.

Я вспоминаю прискорбный случай, когда самый старший, любимый ученик* Б.Н. Абрамова сказал, что перерос его, — и оторвался полностью. Сам стал получать записи, не принял Записи Бориса Николаевича — и в результате остался в своём гордом одиночестве. Образцы своих записей он присылал, я их читала. Там не было того, что я называю «вибрациями». Об этом мы вчера говорили — по поводу записей <...>, и у всех нас абсолютно идентичное мнение, что там вибраций нет, что он черпает это из себя и ничего нового не добавляет, не расширяя понятий, это только какие-то перепевы. В общем-то, нам положено заниматься не нашими центрами и их раскрытием — это всё произойдёт само собой и в своё время, — а развитием чувствознания. Потому что именно чувствознание и даёт ответ на вопросы, даёт их решение, правильное осмысление, то есть такое, когда мы начинаем чувствовать уже без сомнения. Мы должны обращать внимание на своё чувствознание, и тогда оно будет развиваться, и это, как Сказано, — прямой путь в Шамбалу.

* * *

Когда-то, думая о Борисе Николаевиче, я написала себе памятку и назвала это «обет уважения и благодарности», — что я должна постоянно себе напоминать и за что я должна быть ему благодарна. Потому что только благодарность, только признательность может вызвать в нас должное чувство к нашему старшему сотруднику, к нашему старшему звену. Если этого не будет — благодарности, признательности, — то и соответственного отношения не будет. И я записала, что должна постоянно себе напоминать.

Великая отзывчивость. Не было случая, чтобы Борис Николаевич не отозвался на какие-то проблемы, вопросы, дела, болезни, беды его учеников. В данном случае я говорю о себе, но это относилось и к другим его ученикам. Великая отзывчивость, несмотря на то, что его положение было чрезвычайно тяжкое. У него на руках была больная жена, ему приходилось работать для куска хлеба. Он бы этим не занимался, потому что у него было дело величайшей важности, но приходилось целый день быть в химической лаборатории, он очень уставал на этой работе. Эта работа вообще мало полезная, как вам известно, но тем не менее приходилось зарабатывать на жизнь, и на жизнь очень скромную.

В Харбине я бывала у них постоянно, помогала его жене по хозяйству, вникала во все дела. И потом, когда в Венёв приезжала, тоже помогала, сколько могла. Как скромно они жили! Просто в обрез! И он так был скромен и непритязателен сам, что довольствовался минимумом. Вот такая деталь: ел он меньше меня. Мы садились обедать, и он съедал не больше одной пиалки супа и немного какой-нибудь зелени или рыбу. (Он любил удить рыбу, был рыбак, потому что волжанин. Я доставала ему воблу, его любимую еду.) Борис Николаевич был мужчина нормального роста, очень хорошо сложённый, очень красивый, в любом возрасте.

В Венёве они жили в квартире без удобств; он пилил и колол дрова, таскал уголь и воду из колонки. У них был огород. В средней полосе прекрасный климат, там всё очень хорошо произрастало. Я помню великолепные помидоры, которые он выращивал. И всё это надо было делать своими руками. И кроме того, он получал огромное количество Записей, которые записывал утром перед просыпанием. Он писал ещё в полусне, на ощупь, на небольших листочках (они были пронумерованы) и бросал их на пол. Потом он их расшифровывал. Я видела, как в свободное от хозяйственных забот время он сидел с этими листочками и мельчайшим почерком переписывал их в тетрадку в клеточку.

Вот так он жил. И тем не менее его сердце отзывалось на всё, начиная от глобальных явлений и политики, которой он интересовался, был «подкован» и знал всё, что происходит, и до наших самых мельчайших нужд.

Я припоминаю, как он мне помог с пенсией. Мне было очень трудно, потому что часть моих документов была харбинская и надо было, чтобы здесь их признали. Если бы их тут не признали, я не смогла бы вовремя получить пенсию, у меня стажа бы не хватило до двадцати лет, а с ними у меня было намного больше тридцати. Он мысленно помогал с огромной силой. (Почему я и надеюсь теперь, что он будет нам помогать. И обращаться к нему надо.) И он сказал мне: «Как только вам назначат пенсию, посылайте телеграмму, я прекращу». Значит, каждый день, ритмично, он имел целый план каких-то работ, которые он ментально выполнял, и в том числе была моя пенсия. (Мать у меня была на иждивении, положение было бы тяжёлое, если бы не пенсия.) И как только я получила, сразу послала ему телеграмму: «Благодарю. Спасибо за помощь. Пенсию назначили». Вот такая деталь.

Он мне говорил: «Не скрывайте, когда вы болеете». Я старалась скрывать, чтобы у него не оттягивать энергию. Он протестовал и велел мне всё равно сообщать. И когда болезнь или какая-то проблема, я ему пишу — и мне становится легче уже во время написания письма, — вот что было интересно. Тогда письмо в Венёв шло, может быть, неделю, а я уже сразу получала какое-то облегчение. Я ему об этом говорила. Борис Николаевич просил: «Отмечайте всё, ничего не пропускайте, всё это имеет значение. Всё это наша работа на ином плане».

Вот как много его качеств у меня выписано, а посмотрите, сколько я говорю только по первому, которое хотела отметить. И это далеко не всё, что я могла бы сейчас вспомнить о его отзывчивости.

Сочувствие. Без сочувствия, естественно, нет отзывчивости. Если человек равнодушен, он не будет сочувствовать. Сострадание, доброта — всё это было у Бориса Николаевича, всё это включается в отзывчивость. То же самое он сказал мне после встречи с Юрием Николаевичем Рерихом. Борис Николаевич понимал, какая это величина, и понимал больше, чем мы понимаем. Он говорил: «Это поразительно — Юрий Николаевич откликается буквально на всё» — что происходит с женой Бориса Николаевича, как и где они устроятся, как с квартирой, с пенсией. Ведь Борис Николаевич уже был пенсионером, когда сюда приехал. В Харбине он выработал пенсию, но надо было, чтобы её здесь признали, у него тут не было стажа. И во всё это Юрий Николаевич вникал с необыкновенным сочувствием, и это поразило Бориса Николаевича. В то же время Юрий Николаевич говорил с ним о духовных явлениях и о чём-то вне нашего быта, и Борис Николаевич оценил это, конечно, в полной мере, он говорил: «Высо'ты духа!».

Эффективная помощь на земном и духовном плане. Ведь были и духовные проблемы со всякими своими свойствами. Иногда приходилось ему жаловаться на себя, на то, что что-то ещё не удаётся изжить. И после этого как-то легче было бороться — он помогал мысленно, легче было что-то изживать. Не всегда, конечно, хотелось ему в этом признаваться, если были какие-то недостатки, но он иногда и сам улавливал и говорил: «У вас то-то и то-то». Но я никогда не отрицала, если он меня «разоблачал». А иногда и сама говорила: «Знаете, вот пытаюсь, но что-то не получается ничего». И в этом плане он тоже помогал.

Защита от тёмных. Конечно, наш альянс с Борисом Николаевичем тёмным страшно не нравился. Потому что когда мы с ним объединялись, это была очень большая сила, и они всячески пытались вредить и мешать и ему, и мне, и, конечно, нашим встречам. Например, в Харбине мы встречались по понедельникам, но как только наступал понедельник, так что-нибудь происходило: или дома какие-то неприятности, или в природе — иногда там бывали очень сильные сезонные ливневые дожди, также случались страшные тайфуны (песчаные бури). Но мы всё равно шли на встречи, решив не поддаваться никаким препятствиям.

Борис Николаевич часто видел в снах, как тёмные пытались на него нападать. Один сон он нам рассказал, и он очень ярко запомнился. Он увидел во сне, что на их гардеробе сидел тигр колоссальных размеров, который собирался прыгнуть на него. Борис Николаевич остановил его взглядом, но сказал, что понадобился большой заряд энергии, чтобы парализовать тигра и прогнать его.

Когда я приезжала к Борису Николаевичу в Венёв, там тоже возникали всякие неприятности и трудности, как будто для того только, чтобы помешать нашим встречам. Но он уже был готов к этому, так же как и я, и при нашей готовности к препятствиям их было легче отразить.

Но всё-таки они появлялись. Помню такой эпизод. Приехав в Венёв, я остановилась, как обычно, в маленькой провинциальной гостинице. В этот раз мне отвели отдельный номер. Я приготовилась спать, но, выключив свет, вдруг остро ощутила в комнате чьё-то страшное невидимое присутствие. Зажгла свет: нельзя было находиться в темноте, спать было невозможно. Я и молилась, и обращалась, и произносила Имя... Только кое-как, к утру, после того как пропели петухи, эта опасность исчезла. Утром я рассказала обо всём Борису Николаевичу. Он один пошёл в этот номер гостиницы и пробыл там некоторое время. Вскоре он вернулся: «Да, это была большая величина. Теперь вы можете спать спокойно, больше он к вам не явится. Но, — добавил он, — это потребовало огромных затрат энергии». И действительно, потом больше ни подобных явлений, ни малейшего страха не было. Но это был даже не страх, а какой-то непередаваемый ужас. Я сознавала это и крепко держалась, но всё равно он не уходил. И только Борис Николаевич смог его нейтрализовать. Вот один из примеров того, как он защищал нас от тёмных.

Борис Николаевич никогда не посягал на нашу свободную волю. Нам в Харбин без конца писали и Николай Константинович, и Елена Ивановна Рерихи: «Ехать, ехать и ехать на Родину! Вы там нужны». Они писали, что если мы там будем только читать Учение, и то уже сделаем очень большое дело для пространства России. Тем не менее две из его ближайших учениц уехали в другую страну. Для него это был удар. Как руководитель и ответственный за них, он тяжело переживал их отъезд. Он говорил: «Они уехали, не выполнив Указа Иерархии».

Не то же ли самое делают сейчас те, кто уезжает за границу?

Но всё-таки им таких Указаний не дают, они не занимались Учением. Те, кто уезжает, с них, конечно, спрос будет, но далеко не тот. А там были люди, много лет изучавшие Учение, и они поступили так же.

Борис Николаевич мог бы силой воли заставить их исполнить данное указание. Но это ему было не нужно, он никогда на нас не воздействовал волевым приказом, как это делают лжеучителя. Там всё держится только на страхе и подавлении воли. Он же мог разъяснять, но не требовать. Я помню, как мы провожали самую его близкую ученицу, — как было тяжело! Борис Николаевич стоял неподвижно на перроне. Она была уже на подножке поезда; поезд тронулся и стал отходить. Он молча смотрел на неё. Мне было невероятно тяжело это видеть, потому что самой было жаль с нею расставаться, так как за многие годы совместных занятий мы сблизились. Кроме того, я понимала, что поезд увозил её в никуда, ибо никаких духовных перспектив этот переезд ей не сулил. Но больше всего я переживала за него.

Как нам и было указано, Борис Николаевич, а вслед за ним и я уехали в Россию. У него на руках была больная жена, а у меня — мать, которой было далеко за восемьдесят. Это стало возможным в 1959 году.

Устремлённость к выполнению долга. Учение указывает нам на выполнение своего долга, и Борис Николаевич являл собою наглядный пример осуществления этого завета. Я видела, как он был устремлён к выполнению своего назначения, которое, как писала ему Елена Ивановна, заключалось в создании и укреплении прямого провода с Иерархией Света, посредством которого он получал сообщения и указания из Высшего Источника и записывал их. В этом заключалась основная миссия данного его воплощения. Ещё до получения писем от Елены Ивановны он уже получал Записи, но сомневался в источнике их: он был чрезвычайно скромный человек, никто никогда не слышал от него никакого самоутверждения. Елена Ивановна трижды подтвердила подлинность Высокого Источника его Записей, — он читал нам эти её письма. Но мы, его постоянные слушатели в течение многих лет, ещё и не зная того, при каждой встрече с жадностью слушали чтение его Записей и черпали из них всё необходимое для нашего продвижения. И он выполнял свой долг, несмотря ни на какие препятствия, а препятствий всяких, в том числе бытовых, было достаточно. И ценность Записей, которые вы все читали, потом ещё будет осваиваться и пониматься, она очень велика.

Преданность и любовь к Иерархии Света. Как чувствовались они в Борисе Николаевиче! Он был среди жизни «как бы один, как бы оставленный». Особенно он любил своего Гуру — Николая Константиновича Рериха — и твёрдо надеялся на встречу с ним и всей семьёй в России. Но ему, как и мне, пришлось пережить тяжкие утраты. Со своим возлюбленным Гуру он встретился лишь на короткое время, переписка была нерегулярной, а затем и окончательно прервалась, в связи с уходом Гуру, вместе с его самой сокровенной пламенной надеждой на новую встречу в этой жизни. Осталась связь в духе, совсем не простая и не лёгкая, требующая величайшего духовного напряжения и особого состояния сознания, не замутнённого земными струями повседневной жизни. Сначала ушёл Николай Константинович, и встреча с ним, которую мы так ждали, не осуществилась. Осталась Елена Ивановна, и мы жили надеждой на счастье встречи с ней. Но планы меняются; вдруг приходит неожиданное и страшное известие о её скоропостижном уходе. Это тоже надо было пережить, и я была свидетельницей того, как мужественно и достойно Борис Николаевич перенёс эту столь тяжкую утрату. В 1957 году из Индии в Россию переехал Ю.Н. Рерих, и в 1959 году, когда мы приехали на Родину, Борис Николаевич незамедлительно направился в Москву для встречи с ним. Они встретились, состоялась беседа, чрезвычайно важная и значительная. А когда он приехал на встречу с Юрием Николаевичем во второй раз, ему открыла дверь одна из сестёр Богдановых и без всякой предварительной подготовки сразу объявила ему, что Юрия Николаевича уже нет в живых. Это тоже был один из тех ударов, которые ему пришлось перенести. А я пережила их уже пять. В 1972 году, 5 сентября, в возрасте 75 лет Борис Николаевич ушёл из жизни. А через несколько лет ушла Зинаида Григорьевна Фосдик, мой близкий и сердечный друг, с которой мы до того переписывались и при встрече в Москве очень сблизились.

Я видела, как он занимался домашним хозяйством и как это ему было чуждо, — и в тоже время как он хорошо и добросовестно всё делал: и дрова пилил, и за огородом ухаживал, и печь топил в квартире, и всё это было спокойно, красиво, с достоинством, часто с шутками. У него было очень большое чувство юмора, что, конечно, я весьма ценила.

Я перечислю, чем я многократно обязана Борису Николаевичу:
– благоприятными обстоятельствами жизни;
– лечением болезней;
– воспитанием характера;
– расширением сознания. Я ведь начала читать сначала без него. Мне принесли книгу, я стала читать и сказала: «Это моя книга». Но когда я стала заниматься у Бориса Николаевича и получать ответы на вопросы — это колоссально расширило сознание;
– ценными советами и предупреждениями. Советы были как житейские, так и, в основном, духовные и предупреждения против различных опасностей и в жизни, и в духовной сфере, потому что там тоже много опасностей;
– получением знаний;
– получением ценных пособий. Я от него получила некоторые книги (потом я их доставала, но вначале он давал), он давал Письма Е.И. Рерих — мы делали конспекты;
– защитой;
– помощью;
– непрестанной заботой.

Вот этим я ему многократно обязана и бесконечно признательна, потому что без этого можно было и не устоять. Тут, в Новосибирске, я осталась в полном одиночестве, и была только переписка с ним. У меня много его писем, там он тоже кое-что выписывал из Записей, это у меня ещё не обработано. Я берегу эти письма. Каждое письмо от него — это был великий праздник. Я уже приблизительно знала, когда получу, и всё бегала, смотрела в почтовый ящик — не пришло ли от него долгожданное письмо?

У Бориса Николаевича всегда ощущался огромный резервуар психической энергии. Этого я не ощущала ни в ком, я не говорю о Святославе Николаевиче Рерихе — быть рядом с ним — это было блаженство, даже выразить нельзя, как я себя чувствовала, когда сидела рядом с ним. Но поскольку мы говорим о Борисе Николаевиче, о следующем звене, — то ни в ком ничего подобного я не чувствовала, даже у Зинаиды Григорьевны Фосдик, хотя я чувствовала в ней очень сильную твёрдость, энергию и также необыкновенную сердечность. Но о ней я когда-нибудь расскажу; у меня есть конспект беседы с ней, может быть, мы сделаем встречу в день её рождения, и я подготовлю вам рассказ о ней по моим конспектам.

Вот то, что я когда-то очень давно записала о Б.Н. Абрамове, что хотела рассказать. Может быть, у вас есть вопросы по поводу Бориса Николаевича?

Борис Николаевич проделал огромную работу в течение своей жизни, столько накоплено Записей. Наверное, их значение проявится только в будущем? Видимо, они предназначались для каких-то больших целей, а не только для нескольких человек?

Конечно, они предназначались для тех же самых целей, для которых предназначаются книги Учения. Юрий Николаевич Рерих говорил, что книги Живой Этики даны на всю шестую расу, на многие столетия. А эти Записи — спутники Учения, причём высвечивающие его новые грани. Я знаю, что новые, потому что довольно хорошо помню Учение и, читая его Записи, я получала ещё какие-то новые добавления. Вы берёте многогранник и поворачиваете его разными гранями — и ещё что-то высвечивается; хотя многогранник вы уже в целом приняли в себя, но высвечивается ещё грань и ещё грань... Именно так и здесь, и ни в каких записях контактёров этого нет.

Наталия Дмитриевна, как Вы стали ученицей Бориса Николаевича Абрамова?

Этого я никогда забыть не могу. Сначала я получала книги от его ученика. Читала, беседовала с этим учеником, который рассказал обо мне Борису Николаевичу. И он сказал: «Пока к себе приглашать не буду, я сам приду к ней». Этот ученик мне сказал: «У вас вопросы накопились, я приду с Борисом Николаевичем, и вы ему задавайте. У вас такой шанс получить ответы на все вопросы от ученика Николая Рериха». Я обрадовалась, записала вопросы. И он в сопровождении этого ученика ко мне пришёл.

Борис Николаевич — человек очень осторожный; он понимал, что является центром нападения из-за того, что он такую работу выполняет. И естественно, когда человек несёт высокую миссию — чашу нерасплёсканную, — он опасается, чтобы его не толкнули. И он держался очень замкнуто. У него были голубые глаза, необыкновенно светлые, светящиеся. Взгляд был чрезвычайно пронзительный. Когда он смотрел — это признавала не я одна, — было впечатление, что взгляд до самого затылка доходил, насквозь. Больше на меня так никто не смотрел. И надо было выдержать этот взгляд. Некоторые не выдерживали.

И стали мы беседовать. Борис Николаевич спросил: «Чем вы занимаетесь?» Я говорю: «Перепечатываю книги Учения». Он похвалил, очень это одобрил. (Тогда уже книг не было в продаже, это было во время японской оккупации, а мы хотели их иметь. Своими руками я перепечатала девять книг, и именно их привезла с собой, они у меня хранятся, со всякими пометками, и по ним я изучала много лет Живую Этику. И только совсем недавно я приобрела типографские книги.) Я стала задавать ему вопросы, к сожалению, я не сохранила запись этих вопросов. Но, чувствуя, что он в защите, я очень скованно с ним разговаривала и отвечала, — он тоже мне вопросы задавал. И помню: я увидела над ним голубую звёздочку, а он над моей головой — розовую. Я ему сказала об этом, а он: «И я только что видел. Мы с вами обменялись звёздочками». И потом вдруг я почувствовала свободу, раскованность и стала с ним говорить свободно. И он стал улыбаться, как бы повернулся ко мне лицом, сняв эту защитную броню, на которую я всё время натыкалась и не могла до него дойти, сердцем не могла, он охранялся, и он был прав — он нёс такую миссию!

И вдруг так стало хорошо. Я стала улыбаться, а то не улыбалась, сидела как струна натянутая.

А потом выяснилось, что он в это время услышал Голос, который ему сказал: «Она способна к сотрудничеству». И когда он это услышал, он успокоился. Потому что сотрудничество — это не простая вещь. Если человек способен к сотрудничеству, значит, можно с ним общаться и до какой-то степени ему доверять.

Он разрешил мне приходить, познакомиться с его женой. Я сразу включилась в домашнее хозяйство. У нас в пригороде продавались очень хорошие молочные продукты, потому что там люди держали коров; у них были сепараторы, они делали отличное масло, сметану самого высокого качества. А в городе уже при японской оккупации почти ничего нельзя было достать. Я им из пригорода привозила прекрасные продукты. Это деталь, но, по-моему, тоже интересно. Многие держали кур, и я им яйца свежие возила. Одним словом, старалась помочь. Я к ним приходила и тут же задавала вопросы, Борис Николаевич со мной беседовал. А потом решил, что надо всех** объединить, а то он кому-то отвечает на вопрос, а другой не слышит, а так все услышат. И он всех нас собрал, сказал, что ритм имеет огромное значение, и назначил день и час — понедельник к шести (или к семи) вечера. И мы со всех концов довольно большого города, а я из пригорода, собирались. И этот день был мой заветный день, я уже всех и всё отстраняла. Я ещё только подходила к его дому — и уже была счастлива, как будто вхожу в какую-то беспредельность, открывается дверь не в квартиру... У них была маленькая квартира из трёх комнат: его комната, его жены и столовая, где мы занимались; и только входишь — и это уже счастье.

Часы счастья, которые я имела за всю свою жизнь, были только в общении с ним, когда я к нему приходила в Харбине и когда ездила к нему в Венёв. Это я называла «часы счастья». В Учении называются «часы счастья», когда Рерихи пребывали в Твердыне с Иерархией. А для меня это были единственные часы, когда я была совершенно счастлива. Больше у меня подлинного счастья не было.

Начав изучать книги Учения, я стала писать стихи, а до встречи с Учением ничто меня на творчество не вдохновляло. Борис Николаевич говорил: «Всё, что вы пишете, приносите. Обязательно будем читать, обсуждать». Он требовал от меня, чтобы я шлифовала своё мастерство. «На такие темы, — говорил он, — нельзя писать небрежно, коряво — тогда их лучше и не затрагивать. Если вы берётесь писать стихи на темы Живой Этики, то форма их должна соответствовать их высокому содержанию». Так он мне это крепко повелел, и я старалась, как могла, этому указанию следовать всю жизнь.

Итак, первая встреча решила всю мою жизнь, и не только мою. Потому что без этого я была бы не я и чего-то, может быть, не могла бы дать и другим, потому что даю не от себя.

Вы ощутили сразу, с первой встречи, что готовы к ученичеству?

Я не могу сказать, что с первой встречи, но когда мы начали заниматься с Борисом Николаевичем, я как-то поняла, что не только готова к этому — что я в этом нуждаюсь чрезвычайно и что, может быть, для этого даже и воплотилась.

И вскоре после встречи с ним я увидела сон, который ему сообщила и который я не могу забыть и никогда не забуду, — сон, которому он придал очень большое значение. Я увидела, что встретилась с Николаем Константиновичем Рерихом и он дал мне кольцо, которое я помню очень хорошо. Кольцо было из белого металла, типа серебра, с синим камнем. Камень был не квадратный, а немного продолговатый, но четырёхугольный, вделанный в это серебро. Цвет камня был тёмно-синий, не блестящий, не такой, как сапфир, но красивого, густого синего цвета. (Всё произошло после моего развода: получив развод, я получила книгу Учения.) Во сне у меня ещё было на правой руке обручальное кольцо. Николай Константинович сказал: «Для того, чтобы вы могли надеть кольцо, которое я вам даю, вы должны снять обручальное кольцо и протереть этот палец наждаком»***. Вы представляете, что это такое? До чего был загрязнён палец обручальным кольцом, что я должна была протереть его наждаком. Конечно, это символ, но такое было условие.

Я рассказала этот сон Борису Николаевичу; он сказал: «Начертите кольцо, размеры камня; всё имеет значение. Вам понятно?». Я говорю: «Понятно». Мне было понятно, что значил этот сон.

Вы сказали, что, когда возникали духовные проблемы, житейские трудности, от него приходила помощь, даже когда Вы к нему не обращались.

Не обращалась вслух. Помощь шла всё время, конечно. Я не всегда к нему обращалась прямо, но всё равно, я уверена, что помощь шла.

Борис Николаевич говорил: «Близких мне людей я держу у сердца». Его ученик, который отказался от него, стал о нём очень неуважительно говорить. И Борис Николаевич сказал страшную вещь: «Я перестал держать его у своего сердца». И всё. Он его не осуждал, он перестал держать его у своего сердца, и тот остался сам по себе. Это страшно для будущего, хотя он этого мог и не заметить в своём величии, он очень возвеличил себя.

Возник такой образ: Ведущий идёт впереди Светочем, за ним — цепочка людей, идущих через страшные джунгли.

Джунгли, пропасти, там звери кидаются, обезьяны и тигры, только и ждут, чтобы проглотить.

Вот и идёшь по этой светлой дорожке в его Луче. И когда идёшь в Луче, или в Токе, тёмные, конечно, частично вредят, но сокрушить они не могут. Но если человек сказал: «Я сам светоч, я сам луч, я сам по себе», — что из этого может получиться? Результат, может быть, далеко не сразу скажется, так же как не сразу сказываются и результаты следования [за Учителем]. Это же постепенный процесс. И этот процесс я прошла и прохожу без конца, и если какие-то результаты есть, то это результаты этого процесса, той части пути, которая пройдена. Ведь он будет идти бесконечно.

Сейчас я вам всё очень коротко рассказывала, на самом деле это всё было очень длинно. Это процесс.

Не сразу у нас начались занятия. Сначала я просто к нему ходила, потом, может быть в 1945 году, начались уже регулярные занятия. И продолжались они до отъезда [в Россию], до 1959 года. А потом у меня установился летний ритм. Как каникулы — я уже не могу сидеть, уже скорей за билетом, скорей собирать вещи, скорей ехать, ехать и ехать в Венёв. Это было раз в год. И этот ритм сохранялся, по-моему, до 1969 года. А потом у меня мать была в таком состоянии, что её уже не с кем было оставить. Вначале я оставляла её на соседей, они приносили ей продукты, и она сама ещё могла готовить. А потом она уже не вставала.

Потом я получила страшное известие — телеграмму об уходе Бориса Николаевича. Я не могла даже приехать проводить, но это уже было, конечно, не самое главное.

За подвиг его жизни ему был дан лёгкий уход — мгновенный инфаркт. Он перед этим переболел очень тяжёлым гриппом, который в таком возрасте ослабляет сердечные сосуды. И вдруг он почувствовал боль в сердце. Вызвали скорую. Его увезли в больницу, и через какое-то время он вдруг вскрикнул — и всё. Оказалось, это был мгновенный инфаркт. Он не страдал, не болел. Я за него рада была, за такой уход, потому что он никого не обременил и не страдал сам. У него, конечно, сердце побаливало, но он работал до конца. Было очень жаркое, засушливое лето, и он носил воду, а этого нельзя было делать. Под Москвой горели торфяные болота, и в Венёв доносилось. А он всё поливал и поливал огород. А колонка была за полквартала, и он оттуда таскал воду. Он был физически очень сильным. Зимой перед этим он переболел страшным гриппом с очень высокой температурой. И это, естественно, отразилось на сосудах. Он умел купировать боль и не обращать на неё внимания. Я иногда чувствовала, что у него какое-то нездоровье.

Его единственный отдых был — пойти на речку и выловить пару маленьких карасиков. Этот процесс ловли для него был блаженством — сидеть на берегу и ловить рыбу, вдали от этого быта, который был ему так чужд. Так что последние года четыре мы с ним не встречались, только очень интенсивно переписывались.

У Вас сохранились его письма?

Конечно, сохранились, и когда-то они будут расшифрованы. Правда, он старался писать мне не так мелко, но всё-таки бумагу экономил. Он очень экономный был. Он не был скупой, наоборот — щедрый, но экономный. Он ничего не тратил зря: ни кусочка бумаги, ни кусочка хлеба, если он ел, то съедал всё, не оставлял что-то на выброс.

После обеда он всегда отдыхал. У них был очень строгий режим: обед в определённое время, после этого я удалялась на два часа, он ложился отдыхать. Это был «мёртвый час». Часто и после дневного сна он тоже записывал. Разрешал явиться к нему, скажем, к пяти часам. В Венёв из Москвы привозили вкуснейшее мороженое. Я покупала его и приносила, и мы все ели мороженое. Он это любил — что-нибудь вкусное. В Харбине я пекла пироги, ватрушки, приносила, он с удовольствием ел, но очень мало.

Он говорил, что очень любит воблу, но если бы Учитель сказал — прекратить, он бы не стал её есть и не стал бы рыбу ловить. Но ему это не было запрещено, и рыбу он ел. Борис Николаевич говорил: «Там много фосфора, и при нашей такой тяжёлой жизни рыба нужна». Однажды я в Академгородке купила воблу — огромное количество, большой ящик, и послала ему. Восторгу Бориса Николаевича не было конца. Он долго её растягивал, ел по одной в день. А для меня это было блаженство — воблу ему послать, всегда хотелось его порадовать. И шоколад он ел, я привозила ему из Москвы самый лучший — плиточный. Он не любил конфеты «фаршированные», а вот плиточный шоколад ел, говорил, что он тонизирует. Вы, наверное, знаете, что, когда люди едут на Север, они берут шоколад обязательно, он очень калорийный. И эта калорийность ему требовалась. Он был очень худощавый, ни грамма жиру, фигура была очень подтянутая.

Смеялся всегда тихо. Не так раскатисто, как другие, но посмеяться любил. Очень тихо смеялся, почти не слышно, только было видно, что он смеётся.

Была ли переписка у Б.Н. Абрамова с Н.К. Рерихом?

Да, переписка была интенсивная, с Николаем Константиновичем и Еленой Ивановной, всё время. Он просил меня заглядывать в почтовый ящик, говорил: «Вынимайте всё». Однажды, когда я к нему шла, вынула письмо Елены Ивановны из Калимпонга, подержала в руках... Он нам давал читать отрывки.

Он посылал Елене Ивановне, по её желанию, образцы своих Записей. Она трижды подтвердила их подлинность, он нам это читал. Я свидетельница, Ольга Копецкая тоже. И когда Альфред Хейдок засомневался в подлинности Записей Бориса Николаевича и имел со мной об этом разговор, я сказала: «Поезжайте сами». Он поехал, и Борис Николаевич показал ему письма Елены Ивановны. И тогда Альфред Петрович уверовал, стал с жадностью читать Записи, переписывать их и оторваться не мог. Он жил у Бориса Николаевича довольно долго и всё переписывал и читал.

Письма Елены Ивановны Борис Николаевич нам в руки не давал.

Я написала Альфреду Петровичу и попросила его засвидетельствовать то, что он читал в письмах Елены Ивановны. Хейдок прислал подтверждение, и я отдала всё это Б.А. Данилову: моё подтверждение, О. Копецкой и А. Хейдока, который читал письма Е.И. Рерих с утверждением подлинности Записей.

Такие подтверждения у нас есть — для тех, кто не чувствует. Мне, например, это совершенно было бы не нужно: я точно знала. И что интересно, я часто угадывала, от кого Запись. Борис Николаевич получал Записи от Учителя, от Елены Ивановны и Николая Константиновича, и они были разные по вибрациям. Вот он прочтёт, потом спрашивает: «Как вы думаете, от кого?» Я говорю: «От Елены Ивановны». «Правильно», — говорит. Или от Николая Константиновича. Они несли какой-то свой стиль. А от Учителя уже ни с кем спутать нельзя было — свой стиль и своя вибрация. Я как-то это угадывала. У него было помечено в Записях: от Гуру. Он рассказывал, что, когда Николай Константинович приехал в Харбин и остановился на житьё у своего брата, а дом брата был как раз напротив, через довольно узкую улицу, Абрамовы в своей квартире чувствовали такую радость, что им хотелось петь «Христос воскресе», как в светлую Пасху. Оттуда через улицу шёл такой Свет, что они ходили окрылённые оба и им хотелось петь пасхальные песнопения. Вот такая радость шла от Гуру. Уже с самого приезда Николая Константиновича Борис Николаевич почувствовал это и сразу к нему пошёл и был принят тут же. Как спокойно говорил и держался Николай Константинович, ни одного лишнего жеста, казалось, что он даже неподвижен. Он говорил очень ровно, очень спокойным голосом, в определённом темпе, без особых интонаций.

Если вопросов нет, то закончим и почитаем Записи Бориса Николаевича.

---

* Речь идёт о Н.А. Зубчинском.
** Имеются в виду те, кто впоследствии стали учениками Б.Н. Абрамова.
*** Н.Д. Спирина говорила о своём замужестве: «Брак был очень неудачный, к тридцати годам я развелась. И сразу же ко мне пришла книга "Аум" из серии "Агни Йога"».

Назад в раздел : СОБЕСЕДОВАНИЯ. Ответы Н.Д. Спириной на вопросы, прозвучавшие на "Круглых столах".